Оседлость и неоседлость у золотоордынских татар

Уточнив основные понятия и выработав научный язык для описания изучаемых явлений, посмотрим, что представлял собой хозяйственно-бытовой уклад золотоордынских татар (за исключением горожан, которые у них имелись в немалом количестве). Здесь мы сообщаем сведения, не новые для номадистов вообще и для специалистов по истории Золотой Орды в частности, но новые или малоизвестные для славистов и для всех тех читателей, которые знакомы с историей юго-восточной Руси преимущественно по славистской литературе.

Начнем с того, что у славистов-медиевистов до сих пор не вполне изжиты устаревшие представления о происхождении золотоордынских татар и ногайцев. В частности, золотоордынских татар все еще не перестали называть монголами или татаро-монголами.

Не было «татаро-монголов». Были, во-первых, татары – одна из групп монголов, жившая в Центральной Азии, почти полностью истребленная в междоусобных войнах начала XIII в. и потому практически не участвовавшая в завоевании Восточной Европы.

Были, во-вторых, другие группы монголов, из которых состояли главные, ударные части войск Чингиз-хана и его ближайших потомков, которые в XIII в. ненадолго пришли в Восточную Европу, завоевали ее, посадили в ней ханов-чингизидов с их ближайшим монгольским окружением и затем большей частью ушли домой, в Монголию, к своим семьям и стадам, никогда не кочевавшим за пределами Монголии. И были, в-третьих, кыпчаки – тюрко-язычный народ, который еще в XI в. пришел с Алтая и из Западной Сибири и занял всю степную и значительную часть лесостепной зон Восточной Европы. Их западные группы, вступившие в соприкосновение со славянами, получили от последних название «половцы» (западные европейцы называли их команами или куманами). Их происхождение было сложным – на пути из Азии в Европу и в самой Европе они, по-видимому, ассимилировали немало более древних обитателей этих мест – тюрок-болгар, ираноязычных алан и других, но для нас важно не антропологическое их происхождение, а то, что в интересующую нас эпоху они были тюрками-кыпчаками по этническому самосознанию, имели тюркский язык кыпчакской группы, до распространения мусульманства (XIV – XV вв.) сохраняли древнюю тюркскую религию и по общему культурному облику были еще не очень далеки от своих азиатских предков. Культурное влияние ассимилированных ими народов у них ни по каким данным сколько-нибудь заметно не прослеживается (за древнее аланское наследие не следует принимать более новые, XIV в. северокавказские элементы культуры, распространителями которых были главным образом выходцы из адыгских народов, особенно кабардинцы, но не без участия в числе прочих и осетин – потомков алан).

Именно кыпчаки составили основную массу населения степной и лесостепной части Золотоордынского государства. Именно на них и оперлись золотоордынские ханы-чингизиды после фактического отделения от империи Чингиз-хана (бытовавшие до недавнего времени среди славистов представления о якобы полном избиении или изгнании половцев «татаро-монголами» крайне преувеличены, на самом деле сильно пострадали, и то только при первых нападениях монгольских войск, ближайшие к Киевской Руси группы половцев, особенно те, которые участвовали в битве на Калке совместно с русскими). В Золотоордынском государстве кыпчаки заняли доминирующее положение и в войске, и в городах, и в государственном аппарате, их язык стал наиболее употребительным. В XIV в. и сами ханы, и потомки их монгольского окружения уже имели вполне кыпчакский облик и помнили о своем монгольском происхождении только по родословным. Лишь важнейшие официальные документы по традиции еще писались по-монгольски (уйгурским письмом) до 1380 г., но и они тут же переводились и попадали к адресатам уже в копиях на кыпчакском, персидском, арабском и других языках (обычно арабским письмом).

Короче говоря, Золотая Орда очень скоро после своего обособления от монгольской империи стала государством кыпчакским, а не монгольским. Монголы сыграли в его образовании примерно такую же роль, как, скажем, тюрки-болгары в образовании славянской Болгарии или варяги в образовании Руси. На сегодняшний день все это многократно доказано и по письменным источникам, и по археологическим материалам (55; 80; 240, с. 7 – 12, 16 – 18, 36 – 37; 241, с. 157 – 158, 163 – 165, 204 – 212, 233, 234, 247 – 248; 242, с. 3, 171, 172 – 176).

После образования Золотой Орды восточные славяне переименовали кыпчаков из половцев в татар. По-видимому, вначале из-за какого-то нелепого недоразумения татарами прозвали воинов-монголов Бату-хана (Батыя), а затем перенесли название с них на заменившее их кыпчакское войско. Несколько позже подобное же нагромождение недоразумений привело к переименованию золотоордынских татар в ногайцев. В XV в. золотоордынские татары, кочевавшие в Заволжье к северо-востоку от Сарая, в ходе общего разложения Золотоордынского государства обособились от других групп таких же татар и то ли сами себе присвоили, то ли получили от соседей название «ногай». Восточные соседи называли их также мангыт. Происхождение этих названий не вполне ясно, можно лишь определенно считать, что они не имели никакого отношения ни к историческому Ногаю, имевшему в конце XIII в. улус в северо-западном Причерноморье, ни к группе монголов, носивших название «мангыт» (242, с. 173 – 176).

Затем названия «ногай», «ногайские татары», «ногайцы» стали постепенно распространяться и на другие группы бывших золотоордынских татар юго-востока и юга Восточной Европы. В некоторых случаях это было связано с переселениями отдельных групп заволжских ногайцев – так образовались некоторые группы северокавказских ногайцев. Но не меньшую роль сыграло и перенесение названия соседями – русскими и украинцами, как это произошло в Северном Причерноморье, куда не было значительных переселений ногайцев из Заволжья и где местные северопричерноморские золотоордынские татары, бывшие половцы, были просто переименованы в ногайцев (262, с. 46 – 52). В то же время название «татары» было перенесено теми же русскими и украинцами на кьшчакоязычное население Крымского, Казанского, Астраханского и Сибирского ханств, которое в действительности вследствие сложного смешения со многими другими этническими группами было еще менее связано с монголами, чем золотоордынские татары.

Таким образом, домонгольские половцы и более восточные группы кыпчаков, золотоордынские татары и ногайцы – это в общем один и тот же народ, который за несколько столетий многократно перегруппировывался, переживал изменения социально-экономического строя и политической организации, постепенно менял конечно и свой культурный облик, но долго сохранял самоназвание «кыпчак», никогда не называл себя ни половцами, ни татарами, и лишь в период с XV по XIX в., и то не везде и не сразу, начал признавать название «нагой» за самоназвание.

Кыпчаки в юго-восточной Руси с самого своего появления и до конца средневековья, а отдельные группы ногайцев даже до XIX в. под всеми названиями остались типичными полукочевниками-скотоводами степного и лесостепного типа с подсобным, но заметным местами даже значительным земледелием, с постоянными, сезоннообитаемыми зимними селениями и т.д. Поэтому слависты-медиевисты, согласно своей терминологии, именуют их кочевниками, важно подчеркнуть, что кочевниками в принятом нами значении термина эти восточноевропейские кыпчаки отнюдь не были и не могли быть.

Дело в том, что в Восточной Европе в лесостепной и большей части степной зоны (в том числе и во всем Среднем Подонье) в зимнее время толщина снегового покрова слишком часто и надолго превышает 30 см (29, с. 78), а это делает невозможной тебеневку (зимнюю пастьбу) коней. Другие виды скота прекращают тебеневку при еще меньших количествах снега. Поэтому скот нельзя держать зимой только на подножном корме, необходимо время от времени подкармливать животных сеном, заранее заготовленном и хранящимся в специальных загонах на зимних пастбищах (211, с. 13). В результате здесь не могло быть настоящего кочевничества вроде монгольского или калмыцкого, при котором скот зимой непрерывно тебеневал. Вот почему в этом случае скотоводческая неоседлость могла иметь форму только полукочевничества с длительными, на всю зиму остановками на зимних пастбищах близ запасов сена, а летом при сенокосных угодьях на время сенокошения. Поэтому летнее кочевание здесь было возможным лишь на относительно небольшие расстояния, редко более чем на 200-300 и часто лишь на несколько десятков километров. Длительные остановки в свою очередь создавали условия для развития земледелия и ремесел сверх того минимального уровня, на котором все это находилось у кочевников, и для появления постоянных селений, хотя еще сезонообрабатываемых, но уже с долговременными постройками (у северопричерноморских ногайцев даже каменными).

В связи с этим заметим, что явно ошибается С.А. Плетнева, считающая, что все народы, в исторически обозримое время переселявшиеся из Азии в Восточную Европу (в том числе и кыпчаки), прибывали в Европу будучи кочевниками, и лишь впоследствии постепенно переходили к полукочевому и далее к оседлости (179, с.10, 13-32, 145-146). Это могло быть возможным в природных условиях Нижнего Поволжья и Прикаспия. Учитывая вероятность многолетних колебаний климата, можно предположить, что настоящие кочевники в отдельные периоды могли существовать на крайнем юге восточноевропейской степной зоны близ Черного и Азовских морей, но во всяком случае в кыпчакскую эпоху этого не было. В остальной части степной зоны и во всей лесостепной зоне скотоводческое кочевничество было технически невозможно.

Конечно, среди переселявшихся народов могли быть такие, которые на прежних местах своего обитания были кочевниками. Но несомненно были и выходцы, например, из лесостепных районов Западной Сибири и Алтая (а именно оттуда и шли кыпчаки), которые были полукочевниками и никогда не были кочевниками. В отдельных случаях могли вовлекаться в общее движение отдельные полуоседлые или вовсе оседлые группы, например, с Северного Кавказа. Однако в любом случае на новом месте хозяйственно-бытовой уклад определялся не традициями, принесенными со старого места, а физико-географической и демографической обстановкой на новом месте. Традициями могло определяться многое другое – язык, духовная культура, многие второстепенные элементы материальной культуры, не связанные непосредственно с производством (праздничная одежда, украшения и др.), но не тип хозяйства, не основная, производственная часть материальной культуры и не хозяйственно-бытовой уклад (259).

Иное дело, что, как уже замечено выше, переселения длились долго, переселенцы при этом могли приобретать внешний облик кочевников. Затем на новых местах требовалось немалое время для их освоения и для выработки оптимального хозяйственно-бытового уклада, который приходилось искать ощупью, учась на собственных ошибках. В частности, в течение какого-то времени могли происходить беспорядочные переселения с места на место в пределах занятой территории. Очевидно в такие периоды адаптации к незнакомой природной среде переселенцы могли быть похожи и на бродячие народы. Именно такие периоды адаптации, в эпоху систематических и многократных «переселений народов» вполне закономерные и неизбежные, принципиально отличные не только от кочевничества, но и вообще от неоседлости, С. А. Плетнева и принимает за кочевничество – по ее терминологии, «таборное кочевание». Впрочем, она сама в ходе изложения постоянно заменяет термины «кочевничество» и «таборное кочевание» термином «нашествие» и даже говорит о «состоянии перманентного нашествия» (179, с. 32), тем самым лишь подтверждая, что речь идет не о какой-либо форме хозяйственно-бытового уклада, а вообще об отсутствии установившегося уклада. В другом месте она признает, что в пустынях и полупустынях кочевничество («таборное кочевание») могло иметь и стабильный характер, без «нашествий» на кого бы то ни было (там же, с. 31). Она считает это исключением из правила, а, по нашему мнению, только это и является правилом, только это и можно считать истинным кочевничеством (как в пустыне и полупустыне, так аналогичным образом и в тундре).

Кстати, если говорить о причинах заблуждения в славистской историографии юго-восточных соседей средневековой Руси, то надо отметить еще одно обстоятельство, способствовавшее появлению версий о кочевниках и бродячих народах в Восточной Европе. Кроме переселенцев, имевших в период адаптации внешний облик кочевников и бродячих, здесь в XV в. оформилась еще одна весьма специфическая группа населения – крымские татары. Это была небольшая группа, крайне сложная по этническому происхождению, состоявшая далеко не только из кыпчаков (а вероятнее всего, даже большей частью не из них), но усвоившая язык кыпчакской группы. Эта группа в течение трех столетий, до ликвидации Крымского ханства в конце XVIII в., сохраняла ярко выраженный паразитический, хищнический характер, имея слабое, далеко недостаточное для собственных нужд хозяйство и существуя главным образом за счет грабежа и работорговли. Возможность такого существования обеспечивалась тем, что Крымское ханство было вассалом Турции и, что особенно важно, «работало» на богатейших черноморских и ближневосточных купцов-работорговцев. Систематическим угоном в рабство десятков и сотен тысяч людей крымцы снискали себе очень прочную ненависть всех соседей, в том числе украинцев (страдавших больше всех), русских и народов Северного Кавказа. Крымские ханы заставляли заниматься тем же хищничеством и подчиненные им группы северопричерноморских ногайцев, ближайшие к Крыму.

Крымцы были большей частью вполне оседлы, отчасти были полукочевниками, но отнюдь не кочевниками. В материковой части Восточной Европы они не кочевали, а только воевали и грабили. Но на южных границах Руси их войска появлялись, имея внешний облик кочевников, нерегулярно, то тут, то там, давая повод считать их бродячими. На Руси долго не понимали принципиальной разницы между крымцами и прочими татарами и ногайцами. Этому способствовали и мусульманская религия, к тому времени распространившаяся у всех татар и ногайцев, и то, что крымские ханы изображали себя наследниками Золотой Орды (хотя сами больше всех способствовали ее уничтожению).

Вот эта-то группа, очень сильно испортившая репутацию всех тюркоязычных и особенно неоседлых народов в глазах русских и украинцев немало способствовала тому, что все неоседлые тюркоязычные соседи восточных славян стали считаться кочевниками, а все кочевники – бродягами, грабителями, работорговцами и вообще вредным элементом. А эти обывательские представления повлияли и на научную историографию. В частности, они стали ретроспективно распространяться и на такие группы населения, которые существовали задолго до появления Крымского ханства. Мы не хотим сказать, что золотоордынские и прочие татары (по русской терминологии) вовсе не грабили, не угоняли людей в плен и не занимались работорговлей. В средние века этим не брезговал вообще никто. Но ни у одного восточноевропейского народа эти явления по своим масштабам не шли ни в какое сравнение с тем, что творили крымцы.

Скотоводческое полукочевничество в условиях Восточной Европы приобретало определенные особенности не только из-за упомянутой большой толщины снегового покрова, но и под влиянием еще некоторых физико-географических факторов. В лесостепной и степной зонах Евразии у всех неоседлых скотоводов сезонные переселения вызывались не только необходимостью охраны и восстановления природных ресурсов, в данном случае пастбищ (перелог в расширенном смысле), но в большинстве случаев также и стремлением использовать разницу в климате между северным и южным концами кочевой территории. Стада перегонялись летом на север, где трава не так сильно пересыхала от жары и было больше воды, а зимой на юг, где снега было меньше и морозы не так сильны. Поскольку разница в климате на открытой равнине становится практически заметной на расстояниях не менее чем в 100 – 200 км, территории общин или их объединений, а с ними и территории образованных на их основе феодальных улусов получали форму длинных меридиональных полос до нескольких сот километров (в Азии известны и более чем тысячекилометровые полосы). В северных концах этих полос находились летние пастбища, в южных – зимние, а при последних помещались сенокосы, поля и селения. Таким образом, кочевание имело характер сезонного возвратно-поступательного движения в меридиональном направлении. (Иной характер имело скотоводческое кочевание в предгорных и горных районах, где использовалась вертикальная зональность, но в исследуемом регионе этого не было).

В степной и лесостепной зонах препятствием для движения стад были главным образом крупные реки (их умели преодолевать при необходимости, но избегали это делать из-за больших потерь скота). Чисто меридиональное кочевание было возможным только при благоприятной для этого конфигурации речной сети, и отклонения от меридионального кочевания вызывались особенностями этой сети. Если речная сеть вовсе не допускала меридионального кочевания, приходилось отказываться от использования климатических различий, но применялись в зависимости от топографии иные формы кочевания с круговым или более сложным движением (из чего видно, что и при невозможности использовать климатические различия все же сохранялась главная причина неоседлости – необходимость охраны и восстановления природных ресурсов). Впрочем, в пределах восточноевропейской степи и лесостепи речная сеть в большей части районов как раз допускала меридиональное кочевание, а местами даже прямо диктовала его и исключала иные формы.

Меридиональное кочевание обычно постепенно прекращалось по мере роста плотности населения. Вследствие деления разросшихся общин длинные полосы становились слишком узкими, их начинали делить на более короткие. На укороченных полосах климатические различия между севером и югом чувствовались слабее и в конце концов вовсе исчезали, кочевание становилось чаще всего круговым. Но на этом этапе плотность населения обычно уже становилась слишком велика для преимущественно скотоводческого (пастбищного) хозяйства, начиналось быстрое развитие земледелия и «оседание» (о меридиональном кочевании и его эволюции у различных групп неоседлых скотоводов см.: 31, с. 337 – 338, 352; 32, с. 62 – 66; 70, с. 13 – 26; 116, ч. 3, с. 15 – 23; 119, с 266 – 281; 122, с. 13 – 18; 129, ч. 3, с. 23 – 26; 130, с. 261 – 262; 148, ч. 80, с. 295 – 299; 149, с. 246 – 247; 176, с. 187; 181, с. 47 – 59; 210, с. 4 – 8; 211, с. 6; 241, с. 196 – 199).

Еще одним географическим фактором, ограничивавшим форму кочевания, было характерное для лесостепной и степной зон Восточной Европы расположение лесов. Хотя сейчас там лесов почти не осталось, но вплоть до XVIII в. в обеих зонах существовали специфические лесные полосы вдоль рек. Эти полосы окаймляли степные междуречья и отделяли их друг от друга. В степной зоне ширина приречных лесных полос была обычно невелика, на юге нередко ограничивалась лишь пойменными и ближайшими к ним террасами и оврагами, но к северу их ширина возрастала, в лесостепной зоне к ним добавлялись островки леса на междуречьях, у северного края зоны лесистые территории уже сливались между собой в значительные массивы, переходившие в лесную зону (21, с. 387 – 389; 22, с. 53 – 56; 152, с. 20, 26 – 27; 157, с. 254, 258 – 261; 229, с. 75 – 91, 113 – 114, 146 – 163, карта в прил.; об истреблении лесов см.: 100, с. 165; 151, с. 138 – 152; 207, т. 2, с. 51 – 67; 246, с. 16 – 25).

Таким образом, степные пастбища полукочевников и маршруты кочевания по ним могли располагаться не вообще на междуречьях, но точнее только в центральных частях этих междуречий, вдоль водоразделов. При таких условиях границами между кочевыми территориями отдельных групп населения (а значит, и между феодальными улусами) должны были быть как общее правило значительные реки, так что каждая такая территория представляла собой участок между реками со степной полосой посредине и лесом по краям.

Могли ли полукочевники данного типа как-то использовать приречные леса, а на северной окраине зоны и более крупные лесные массивы, примыкавшие к их пастбищам? У славистов-медиевистов бытует мнение, что вообще полукочевники (по их терминологии «кочевники») боялись леса. Именно поэтому те слависты, которые отрицают «запустение», полагают, что славяне прятались от половцев и «татаро-монголов» в лесах. В действительности, леса лесостепной и степной зон – отнюдь не непроходимая тайга. Это были большей частью светлые лиственные леса с высокой, густой травой, проходимые и для стад, и для конных войск, или сосновые боры на сухих песчаных местах. Препятствием для войск могли быть только заболоченные леса в поймах и крупные лесные массивы на севере лесостепи, да и то обычно лишь при устройстве в них «засек» (завалов из специально срубленных деревьев) и более сложных оборонительных сооружений. Судя по многочисленным сведениям о башкирах, западносибирских татарах, северных казахах и других лесостепных полукочевниках, они не только не боялись лесов, но считали их наряду со степными пастбищами своей собственностью, занимались там охотой и бортничеством, заготовляли строительный лес, материал для деревянных орудий и утвари, топливо и т. д.

Какое-либо население, отличное от полукочевников, могло селиться в их лесах не иначе, как с ведома и согласия владельцев и на началах какого-то обоюдовыгодного сосуществования с ними. Но и речи быть не могло о том, чтобы кто-то прятался в этих лесах и вступал в конфронтацию с владельцами.

Предвидим возражение: крепости-городки донских казаков строились именно в приречных лесных полосах и обеспечивали казакам возможность не только конфронтации с соседями-ногайцами, но и обороны от набегов крымцев. Верно, но это оказалось возможным во второй половине XVI в. и позже, когда численность казаков стала быстро расти, а к ним начало поступать из Москвы огнестрельное оружие, особенно легкое ручное, и боеприпасы к нему. Последнее обеспечило казакам резкий военно-технический перевес над всеми теми врагами, с которыми им приходилось иметь дело. В XIV – XV и даже в начале XVI в. еще ничего этого не могло быть.

Как видим, в интересующем нас регионе весь хозяйственно-бытовой уклад золотоордынских татар, вся система их расселения и даже все их деление на отдельные группы настолько жестко определялись физико-географической средой и демографической ситуацией, что для влияния иных факторов оставалось очень мало места. По современной физико-географической карте местности, на которой надо только восстановить исчезнувшие леса с учетом упомянутых закономерностей их размещения, вся сложная система хозяйства, расселения, быта и в значительной степени политического подразделения восстанавливается в общих чертах без затруднений, а в отдельных районах – даже с большой детальностью и точностью, причем нередко местная топография допускает вообще лишь одно возможное решение задачи. Остается лишь привязывать к этой системе названия этнических групп, имена, даты событий и т. д. Это как раз тот случай, когда география очень определенно подсказывает историку то, чего не договаривают исторические источники.

Регулярность кочевания была, очевидно, полнейшая. Никаких бродячих народов тут невозможно себе представить. Эту регулярность, строго обусловленную ландшафтом и хозяйством, могли нарушать только войны, изредка приводившие к необратимым переселениям отдельных групп населения в полном составе, еще реже – к уничтожению таких групп, но обычно лишь более или менее тормозившие рост населения и его хозяйственное развитие. Слависты-медиевисты часто преувеличивают значение таких чрезвычайных происшествий, нарушавших регулярность кочевания полукочевников. Тут уместно отметить одну из причин подобных преувеличений – неправильное понимание термина «орда».

Под этим термином слависты обычно понимают все население на определенной территории, будь то этническая группа, государственное образование, владение феодала или объединение территориальных общин. Действительно, в таком неопределенном значении термин нередко фигурирует в русских средневековых письменных источниках, на которых главным образом и основываются взгляды славистов. На самом деле в Золотоордынском государстве собственно «ордой» назывались ставка и постоянное войско хана. По аналогии с ними так могли именоваться ставки и войска феодалов меньшего ранга. Лишь в XV в. и особенно после падения Золотой Орды термин начал местами употребляться в иных значениях (242, с. 63 – 64, 107, 118 – 122).

Ханы и другие полукочевничьи феодалы со своими ордами перемещались действительно беспорядочно, руководствуясь не столько хозяйственными, сколько военными и политическими соображениями. Это хорошо видно, например, по ханским ярлыкам, а затем по дипломатической переписке полукочевничьих правителей с московскими царями, где часто каждый год указывается новое местоположение ставки – орды. Но это совсем не значит, что так же действовало подчиненное таким правителям трудящееся население, которое их кормило и без которого они шагу не могли бы ступить. Эти «улусные люди», лишь изредка упоминаемые в источниках, но гораздо более многочисленные, чем войска, как раз и занимались описанным выше регулярным, сугубо хозяйственным кочеванием, из года в год и из века в век по одним и тем же территориям и маршрутам. Хотя русские летописцы и восточные хронисты не баловали улусных людей своим вниманием, но мы уже несколько раз косвенно чувствовали их присутствие: то воинство «Ахматовых детей» двадцать лет кормилось за чей-то счет на якобы пустой территории, то этим же занимались неорганизованные разбойники – казаки, мещерские или азовские, то на этот же промысел отправлялись «самодурью» рязанские любители «молодечества».

Ханы, мурзы и прочие неоседлые феодалы с ордами были по существу аналогичны восточнославянским князьям с дружинами. А улусные люди соответствовали крестьянам, тоже остававшимся на своих местах при всех беспорядочных перемещениях князей и дружин. Принципиальная разница была лишь в том, что у обеих групп трудящегося феодально-зависимого населения земледелие и скотоводство находились в разных количественных соотношениях в зависимости от физико-географических и демографических условий. Любые вояжи ханов с ордами, даже самые головокружительные, вроде знаменитого похода хана Улук-Мухаммеда в 1430-х гг. из Крыма через Белев и Нижний Новгород в Казань, свидетельствуют о нерегулярности кочевания ничуть не больше, чем подобные же вояжи восточнославянских князей с дружинами в ходе бесконечных усобиц – мы уже упоминали перемещения Глеба Юрьевича, в связи с которыми Червленый Яр был приписан в летописи к Рязанскому княжеству.

Теперь видно, как далеки от истины авторы, утверждающие, например, что в юго-восточной Руси в золотоордынскую эпоху «татарские кочевья были малочисленны и появлялись эпизодически. . .» (159, с. 106) или что в «запустевших» степях Нижнего и Среднего Подонья лишь «порой» «появлялись крымские татары» и «кочевали ногайцы» или «бродили татарские отряды», которые только тем и занимались, что «охотились за русскими людьми» (86, с. 100, 103; 87, с. 9 – 10). Лишь при незнакомстве с номадистской литературой можно не понимать, что кочевать (а не бродить) нельзя ни «эпизодически», ни «порой» и что «бродили» со специальной целью охоты за русскими людьми крымцы, а не вообще татары.

Видна и несостоятельность упомянутой выше концепции В. В. Каргалова о русско-татарском антагонизме как проявлении более общего антагонизма между кочевым скотоводством и оседлым земледелием. В. В. Каргалов пытается опереться на традиционное мнение о враждебных отношениях между обитателями оазисов и кочевниками пустынь и полупустынь. Но восточноевропейская степь и лесостепь – не пустыня с оазисами. Кыпчаки (под всеми названиями, полученными от соседей) в данном регионе – отнюдь не настоящие кочевники, а полукочевники. А восточнославянские земледельцы на юго-восточных окраинах средневековой Руси с их характерным земледельческим полукочевничеством на основе переложных систем земледелия – это не стопроцентно оседлые земледельцы оазисов, привязанные к своим поливным полям и оросительным каналам.

Впрочем, в представлениях славистов все же наблюдаются некоторые сдвиги. Так, в связи с недавним юбилеем Куликовской битвы прозвучали на достаточно высоком уровне слова о том, что в Золотой Орде преобладали кыпчаки, а не монголы (174, с. 264) и что у золотоордынских татар имелись не только ханы с «ордами», но и «трудовые массы» (214, с. 6 – 7).

Географические и хозяйственные основы сосуществования русских и татар в Червленом Яру

Хоперско-донское междуречье до истребления лесов и распашки степей представляло собой классический пример степного (на юге) и лесостепного (на севере) ландшафтов с чередованием приречных лесных полос и степных междуречий (кроме упомянутых выше общих обзоров по обеим зонам всей Восточной Европы, отметим работы специально по данной местности: 11, с. 40 – 42; 91, с. 105, 107 – 109; 99, с. 45 – 70; 153, с. 34 – 41).

Большая часть хоперско-донского междуречья (см. карту) была занята двумя примерно меридиональными степными полосами по обе стороны р. Битюг: с запада – междуречьем Битюга и речки Икорец, с востока – междуречьем Битюга и речки Осеред. К двум полосам примыкали менее значительные: с запада – междуречье Икорца и Воронежа, с юго-востока – междуречья Осереда и Подгорной, Подгорной и Песковатки, Песковатки и Хопра. Эти степные полосы были окаймлены и отделены одна от другой приречными лесами. Например, еще в конце XVIII в. читаем: «... по реке Битюгу лес, именующийся Битюцким, не менее простирается как на 120 верст в длину и от 8-ми до 12-ти и 15-ти местами в ширину» (167, с. 12). На северо-востоке, близ верховьев Битюга, Савалы и других рек лесные полосы сливались в крупный лесной массив, который даже в конце XVII в. еще специально охранялся как заслон от набегов ногайцев и калмыков на районы Тамбова и Шацка (168, с. 29 – 30).

Полукочевники-скотоводы могли здесь кочевать только по перечисленным, примерно меридиональным степным полосам, имея летние пастбища на севере и северо-востоке близ упомянутого лесного массива, а зимние – в южных концах полос близ Дона, где должны были находиться сенокосы, поля и зимние постоянные селения. Действительно, именно на этих степных полосах находились половецкие курганы с «бабами» и именно в южном конце центральной и самой крупной полосы, недалеко от Дона найдены и золотоордынские мавзолеи близ Мечетки, и буддийская скульптура в Гвазде. Едва ли не в районе Мечетка – Гвазда находился торговый, административный и культурный центр всей татарской части Червленого Яра. Вряд ли можно сомневаться, что золотоордынские татары, оставившие после себя мавзолеи, были прямыми потомками половцев, оставивших курганы, т. е. это была одна и та же группа кыпчаков, обосновавшаяся на хоперско-донском междуречье, вероятно, в XI в., а в XIII в. оказавшаяся в составе Золотоордынского государства. Вероятно, и до появления этих кыпчаков кто-то кочевал по степным полосам хоперско-донского междуречья, но точных сведений об этом пока нет.

Столь же четко все пункты под названием Червленый Яр, связанные, очевидно, со славянским населением, локализуются не просто по краям междуречья, что мы уже отметили выше, но именно в лесных полосах. Один из этих Червленых Яров, а именно тот, который отмечен в «Хождении Пименовом», оказывается менее чем в 20 км от района Мечетка – Гвазда, вероятного центра татарской части всего червленоярского объединения, и этим лишний раз подтверждается тесная связь обоих этнических компонентов Червленого Яра.

В той же местности близ устья Битюга у левого берега Дона археологами найдены и остатки каких-то поселений половецкого времени, но с керамикой славянского типа (177, с. 30 – 32). Не значит ли это, что тут еще до первого достоверного упоминания о Червленом Яре уже жили в лесной полосе между Доном и центром половецких кочевий какие-то славяне, может быть, предки червленоярцев?

К юго-востоку от хоперско-донского междуречья, за прихоперской лесной полосой лежала подобная же степная середина междуречья Хопра и Медведицы. Там в конце XV в., как мы уже знаем, кочевали татары Агры-хана. Судя по всему, это была такая же, как и на Битюге, группа золотоордынских татар, бывших половцев, отличавшаяся от битюгских татар в основном лишь тем, что битюгские входили в состав объединения общин без феодалов, а у этих был феодал-чингизид. Не знаем, принадлежало ли этой группе татар только хоперско-медведицкое междуречье или и соседние земли, но во всяком случае с Червленым Яром она граничила по Хопру.

И вот теперь вернемся к изложению И. Попко, где описаны события, как мы считаем, не начала XVI, а конца XV в. Теперь уже вполне понятно, какие «добрые услуги» оказывали своим соседям, агры-хановым татарам, червленоярцы на Хопре, когда «в волжско-донской степи случались бескормицы». Очевидно, червленоярцы-русские, жившие в прихоперской лесной полосе, заготовляли на зиму сено не только для своего скота, но и для скота соседей-татар. Вряд ли эти татары сами вовсе не занимались сенокошением, червленоярцы заготовляли, надо полагать, лишь аварийный запас для особо тяжелых «бескормиц», но поскольку тяжелые бескормицы из-за снежных заносов в местном климате должны были случаться не реже, чем раз в зиму, а то и чаще, ясно, что создание этого запаса было и для татар абсолютно необходимым, и для русских совершенно обязательным делом, входившим в перечень постоянных ежегодно выполняемых работ, а не каким-то эпизодическим мероприятием. Конечно, за это татары обеспечивали червленоярцам военное прикрытие с юго-востока, с самой опасной стороны.

Нетрудно догадаться, что тут имелись все основания и для обоюдовыгодного обмена, например, скотоводческой продукции татар на хлеб и ремесленные изделия червленоярцев (скажем, на тележные колеса, в которых полукочевники крайне нуждались, на гончарные, кузнечные изделия и т. п.). Обитатели приречных лесных полос могли строить лодки и предоставлять их при надобности татарам, содержать и обслуживать перевозы, как это делали какие-то русские в излучине Дона еще в середине XIII в., по известному описанию Г. Рубрука (198, с. 108 – 110). Кстати, у более южных групп донских казаков в начале XIX в. еще были записаны прямые воспоминания об аналогичных добрососедских отношениях с татарами на основе какой-то обоюдовыгодной торговли, существовавших, насколько можно понять, в первые годы организации донского казачества (109, с. 5). Впрочем, если бы даже отношения русских червленоярцев с агры-хановыми татарами ограничивались только заготовкой сена и в обмен на нее военной поддержкой, то и этого было бы уже достаточно для существования прочного, постоянного хозяйственного и военного симбиоза – основы мирного сосуществования.

Если таковы были взаимоотношения между червленоярцами и агры-хановыми татарами, не входившими непосредственно в состав червленоярско